番
Toreador
За подобные вольности филологи могли бы высылать мне проклятия в хрустящих пакетах.
Взять хотя бы слово «демонстрация».
Что могут увидеть в нем сказочные и юные глазки?
Слово демонстрация хранит в себе монстра.
Что есть демонстрация произведения искусства?
Это показывание произведения искусства.
«Зачем вы демонстрируете разверзшиеся половые органы?», - спрашивает ортодоксальный критик-консерватор. «Чтобы снять напряжение с данного вопроса», - отвечает художник.
Неведомое, неизвестное, непонятное всегда воспринимается обществом в штыки, вызывает дискомфорт и естественный страх – страх перед неизвестностью.
Неизвестность всегда поначалу пугает и отталкивает. В ней якобы содержится какая-то опасность – шанс на негативное изменение устаканившейся реальности, в которую удалось встроиться.
«Мы развращаем ваших детей и насилуем ваши ценности»
Но все это, разумеется, красивая игра слов. Как только кто-то решает продемонстрировать публике «зубастое искусство», он становится величайшим гуманистом и, по сути, санитаром общественного леса.
Он де-монстрирует – лишает «монстра» свойств монстра; рассасывает напряжение, связанное с умалчиваемым или доселе не озвученным; превращает волнующее табу в нечто понятое, прочитанное, высказанное и реализованное, а значит – безопасное.
Монстра больше нет.
Любой радикализм – это, по сути, релаксирующая, терапевтическая практика.
Перенесемся на миг в радостное средневековье. Почему все эти сотни людей так спешили на публичную казнь?
Почему отцы брали своих жен и детей на площади, где король вешал воров и отрубал головы предателям? Неужели нормальным людям действительно хотелось увидеть фонтаны крови и предсмертные муки несчастных братьев по виду? Неужели детям стоило показывать жестокое судилище? Современнику все это кажется диким. Но подобные средневековые шоу и количество их зрителей можно объяснить. Люди ходили смотреть на демонстрацию страшного и неведомого – смерти. Они так боялись ее, что хотели получить ответы на вопросы о ее природе. Они смотрели на смерть, чтобы узнать смерть и успокоиться, перестать дрожать от ее холодного земляного дыхания и лязга лезвия косы.
При всей своей заявленной антисоциальности, эстетический терроризм представляется мне невероятно востребованным, желанным и ожидаемым искусством.
Сколь бы рьяно не вопили консерваторы о том, что циничное современное искусство есть враг и порок, миллионы людей по всему миру хотят быть изнасилованными художественным радикализмом, хотят попасть на демонстрацию того, что до ее свершения кажется таким опасным и уродливым.
Мы смотрим на кровавое, развращенное и гавнистое искусство не потому, что являемся извращенцами. Мы делаем это, потому что наконец-то хотим успокоиться и перестать нервничать. Мы жаждем, чтобы монстр был де-монстрирован. Ведь только так он может оставить нас в покое.
Toreador
За подобные вольности филологи могли бы высылать мне проклятия в хрустящих пакетах.
Взять хотя бы слово «демонстрация».
Что могут увидеть в нем сказочные и юные глазки?
Слово демонстрация хранит в себе монстра.
Что есть демонстрация произведения искусства?
Это показывание произведения искусства.
«Зачем вы демонстрируете разверзшиеся половые органы?», - спрашивает ортодоксальный критик-консерватор. «Чтобы снять напряжение с данного вопроса», - отвечает художник.
Неведомое, неизвестное, непонятное всегда воспринимается обществом в штыки, вызывает дискомфорт и естественный страх – страх перед неизвестностью.
Неизвестность всегда поначалу пугает и отталкивает. В ней якобы содержится какая-то опасность – шанс на негативное изменение устаканившейся реальности, в которую удалось встроиться.
«Мы развращаем ваших детей и насилуем ваши ценности»
Но все это, разумеется, красивая игра слов. Как только кто-то решает продемонстрировать публике «зубастое искусство», он становится величайшим гуманистом и, по сути, санитаром общественного леса.
Он де-монстрирует – лишает «монстра» свойств монстра; рассасывает напряжение, связанное с умалчиваемым или доселе не озвученным; превращает волнующее табу в нечто понятое, прочитанное, высказанное и реализованное, а значит – безопасное.
Монстра больше нет.
Любой радикализм – это, по сути, релаксирующая, терапевтическая практика.
Перенесемся на миг в радостное средневековье. Почему все эти сотни людей так спешили на публичную казнь?
Почему отцы брали своих жен и детей на площади, где король вешал воров и отрубал головы предателям? Неужели нормальным людям действительно хотелось увидеть фонтаны крови и предсмертные муки несчастных братьев по виду? Неужели детям стоило показывать жестокое судилище? Современнику все это кажется диким. Но подобные средневековые шоу и количество их зрителей можно объяснить. Люди ходили смотреть на демонстрацию страшного и неведомого – смерти. Они так боялись ее, что хотели получить ответы на вопросы о ее природе. Они смотрели на смерть, чтобы узнать смерть и успокоиться, перестать дрожать от ее холодного земляного дыхания и лязга лезвия косы.
При всей своей заявленной антисоциальности, эстетический терроризм представляется мне невероятно востребованным, желанным и ожидаемым искусством.
Сколь бы рьяно не вопили консерваторы о том, что циничное современное искусство есть враг и порок, миллионы людей по всему миру хотят быть изнасилованными художественным радикализмом, хотят попасть на демонстрацию того, что до ее свершения кажется таким опасным и уродливым.
Мы смотрим на кровавое, развращенное и гавнистое искусство не потому, что являемся извращенцами. Мы делаем это, потому что наконец-то хотим успокоиться и перестать нервничать. Мы жаждем, чтобы монстр был де-монстрирован. Ведь только так он может оставить нас в покое.
Toreador
